Вікторія Азарова - та сама поліцейська, яка вела переговори з чоловіком, який захопив банк у столичному бізнес-центрі "Леонардо" і погрожував вибухом.

Інтерв'ю Цензор.НЕТ   опубліковано мовою оригіналу
 

Но говорили мы не только о подробностях этой спецоперации, а и о выводах, которые сделаны правоохранителями после серии случаев с захватом заложников, о том, как заложникам правильно себя вести, чтобы не допустить трагических последствий и какими могут быть неординарные шаги в переговорах с террористами.

Также в интервью "Цензор. НЕТ" начальник отдела превентивной коммуникации управления превентивной деятельности ГУНП в г. Киеве Виктория Азарова рассказала о работе подразделения, созданного для того, чтобы на многочисленных акциях и митингах предотвращать провокации и насилие, при этом, помогая людям достучаться до власти.

"НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ В ПЕРЕГОВОРАХ С ПРЕСТУПНИКОМ НЕЛЬЗЯ ИСПОЛЬЗОВАТЬ ЕГО РОДСТВЕННИКОВ"

– Недавно в Киеве мужчина вошел в отделение банка в бизнес-центре и заявил, что у него с собой бомба, а позже потребовал выступить в эфире одного из телеканалов. Вы пошли туда под видом журналистки и во время "интервью", которое он вам давал, его задержали. Почему пошли вы, а не профессиональные переговорщики от СБУ?

– Когда по таким ситуациям создается оперативный штаб и проводится спецоперация, участвуют представители всех ведомств. Каждый руководитель подразделения отрабатывает свое направление. Так было, например, по "минерам" моста Метро – и в первом, и во втором случае. Задача полиции диалога – работа по периметру. Мы рассказываем людям, почему на данный момент эта территория ограничена для доступа. Также коммуницируем с журналистами, разъясняем, где им лучше всего находиться.

Когда я ехала в этот раз к бизнес-центру, ожидала, что будет приблизительно такая же работа по внешнему периметру. По дороге снимала людей, которые несли службу на разных акциях. Давайте, говорю, быстрее выдвигаемся в центр, начинаем работать по периметру, объясняем прессе, что у нас случилось. Хотя мы все еще не понимали, что у нас случилось. Потом мне позвонили и спросили, как я одета: в форме полиции диалога или в гражданской одежде. Ответила, что не в форме. И когда мне сказали, что это замечательно и чтобы так и ехала на место происшествия, поняла, что могут быть какие-то дополнительные задачи. Уже в ходе работы штаба случилось то, что случилось. Будем говорить об этом так. Не будем раскрывать всех нюансов.

– На тот момент, когда вы туда заходили, у вас была какая-то тактика? Вас инструктировали, как себя вести, чтобы не допустить взрыва?

– Естественно. Был проведен инструктаж. Нам были поставлены определенные задачи. Мы знали, с чем туда идем. Знали, к кому мы туда идем. Это было все уже четко оговорено.

– У вас есть спецподготовка, чтобы работать с террористами, которые берут заложников?

– Все психологические приемы, которые используются, и для работы антиконфликтных подразделений, и для работы кризисных переговорщиков, одинаковы. Теория одна на всех. Но профессиональные переговорщики изучают ее более глубоко, с отработкой практических навыков в реальных условиях, с отработкой всевозможных задач. А категории людей, с которыми мы сталкиваемся при проведении массовых мероприятий, очень сильно похожи. Просто здесь ты либо общаешься уже с преступником – не будем называть его террористом, этот человек – преступник – на прямом контакте. Либо ты общаешься с ним не на прямом контакте. Но способы общения очень похожи. Разве что могу сразу сказать, что антиконфликтные подразделения не работают в кризисных условиях. Потому что не проходили кризисную коммуникацию. Это серьезный вид деятельности. Для этого человек должен быть готов. Потому что здесь ты идешь и понимаешь, что рискуешь своей жизнью и жизнью тех людей, которые находятся рядом, и если есть, упаси Бог, заложники, ты несешь ответственность за успех операции, чтобы эти люди остались живы.

– За кого переживали больше всего?

– Когда туда зашла? Наверное, за женщину, которая там находилась.

– За журналистов, которые пошли с вами, совсем нет?

– За ваших коллег – безусловно. Я понимала, что журналисты дали свое добровольное согласие, тем не менее это гражданские люди. Когда я с ними разговаривала, спрашивала: вы понимаете, какой это риск и что он может стоить жизни? Разговор был предельно откровенным. Они сказали: да, мы это все прекрасно понимаем. И я туда шла, в глубине души чувствуя ответственность за их жизни.

– За себя страшно не было? Просто по-человечески спрашиваю, без пафоса.

– Не страшно, наверное, только тем людям, которые страдают какими-то серьезными психическими заболеваниями… Было много ситуаций с 2014 года всевозможных. Были очень тяжелые, очень страшные ситуации. Они все переживались. Наверное, вырабатывается…

– Иммунитет?

– Нельзя сказать, что иммунитет. Скорее, чувство опасности. К этому невозможно привыкнуть. Но тут ситуация осложнялась тем, что когда с тобой идут гражданские лица, у которых нет подготовки, ты должен все делать на должном уровне.

– Судя по прямым эфирам, он не был настроен на диалог. Пришлось по ходу подстраиваться под его настроение, менять то, что было заготовлено?

– В ходе подготовки к операции было разработано несколько алгоритмов действий.

– А если бы он выбрал кого-то другого из журналистов, не захотел говорить с вами?

– Мы были готовы к этому. Когда мы вошли, он сказал: я буду общаться с кем-то одним, определяйтесь, с кем. Я предложила собеседником себя.

– Когда я готовилась к интервью, разговаривала с разными людьми, в том числе с бывшими оперативными сотрудниками, которые когда-то проходили тренинги по освобождению заложников. Они говорят, что их учили в таких ситуациях привлекать родственников: жену, детей. Это действительно работает? Почему ни в одной из ситуаций с захватом заложников – а их было по стране сразу несколько – к переговорам не привлекали никого из родных?

– В мире все меняется. И методологии ведения переговоров, назовем это так, тоже изменяются. Я, например, сторонник того, что нужно пользоваться практическим опытом тех стран, которые в кризисных переговорах работают уже давно. Когда к нам приезжал американец Марк Лоусер, который в кризисных переговорах отработал больше 30 лет, мы тоже задавали ему этот вопрос. Он сказал: ни в коем случае в переговорах с преступником нельзя использовать его родственников, потому что это может быть для него триггером.

Может быть, у кого-то из этих близких людей есть с ним конфликт, может быть, есть недопонимание, а может быть, он может использовать этих людей для получения каких-то благ, достижения каких-то целей.

Я разговаривала с людьми, которые общались с израильскими переговорщиками. Они тоже высказывают такое мнение. О родственниках нужно получить максимум информации, чтобы понимать, как выстраивать в дальнейшем тактику ведения диалога, тактику ведения переговоров. Но использовать их в прямых переговорах нельзя.

"ПЕРЕГОВОРЫ НУЖНО ВЕСТИ ВСЕГДА. И НУЖНО ИДТИ НА НЕОРДИНАРНЫЕ ШАГИ В ЭТИХ ПЕРЕГОВОРАХ"

– Когда происходили эти случаи с захватами заложников и это обсуждалось публично, высказывались мнения о том, что события развиваются по написанным заранее сценариям. Как считаете, откуда это недоверие? Оно связано с отношением к правоохранителям в целом?

– Надо было спросить: не сами ли они эти сценарии писали. А если говорить об отношении к правоохранителям, приведу вам пример из жизни. Когда мы начинали работать, нам проводили тренинги европейские полицейские, и потом мы еще ездили с ними, смотрели, как проходят у них массовые протестные акции и как они работают на этих акциях. Именно как антиконфликтные подразделения. Было интересно смотреть на отношение людей к полиции. Когда шел папа с ребенком и стояли полицейские, знаете, какая реакция была? Проходит ребенок и говорит: папа, это же полицейский, да? – Да, это полицейский, который тебя охраняет, который тебя защищает, видишь, какой он стоит красивый, какая у него красивая форма. Ты можешь подойти, у него что-то спросить. Ребенок подходил, спрашивал и сотрудник полиции ему рассказывал какие-то вещи. И реакция наших, в нашем социуме. Просто для сравнения. Приезжаю домой с работы, выхожу из машины. Машина служебная. Я в форме полиции диалога. Стоит ребенок, плачет. Я так понимаю, наверное, просто хотела мама увести его домой. Это девочка. Я выхожу, уже уставшая, со всеми поздоровалась. Мама говорит: вот тетя полицейская, сейчас она тебя заберет за то, что ты себя плохо ведешь. Ребенок начинает плакать еще громче.

Вот когда у нас начнут относиться к тетям полицейским не как к какой-то страшилке, тогда будет и другое восприятие каких-либо ситуаций.

– Вы не думаете, что видео, которое записал президент, реагируя на требования луцкого террориста, спровоцировало последующую волну захватов?

– Нет.

– Нужно ли соглашаться на какие-либо требования или все-таки не стоит вести переговоры с террористами?

– Переговоры нужно вести всегда. Это моя точка зрения. И там, где есть люди, ради спасения даже одной жизни нужно вести переговоры и нужно идти на неординарные шаги в этих переговорах.

– Такие, как использование журналистов, как было в Киеве?

– Да, это один из неординарных шагов.

– Что так активизировало террористов-одиночек, как полагаете?

– Я не считаю, что это активизировано, просто, наверное, не все освещалось ранее в СМИ. Например, в Харькове была ситуация, когда оперативный сотрудник тоже обезвреживал человека, который захватил женщину. Были и другие случаи. Просто не все получили такой широкий резонанс.

– Когда мост Метро минировали в первый раз, все всерьез восприняли, даже с каким-то страхом. Когда ситуация повторилась, в соцсетях это уже стали воспринимать с неким сарказмом. Повторяющиеся ситуации люди почему-то считают ненастоящими.

– Это мнение людей, мы не можем на него повлиять.

– Почему привлекается к таким операциям Нацполиция, а не СБУ?

– Мы работаем совместно. Во всех этих операциях совместно работала и Нацполиция, и СБУ.

– Терроризм – это подследственность СБУ. В случае в захватом банка какая была квалификация в уголовном производстве?

– Там уголовное производство открывала СБУ, насколько помню, и вводилась операция "Бумеранг". Это операция СБУ.

– У них нет своих профессиональных переговорщиков?

– Есть.

– Но решили привлекать вас.

– Были. Все были.

– Почему все-таки выбрали вас? Вы так и не ответили на этот вопрос.

– Это нюансы операции. Нельзя рассказывать. На самом деле все были. Все было нормально.

"ЕСЛИ ЧЕЛОВЕК НЕ ЗНАЕТ, КАК ГЕРОЙСТВОВАТЬ, ЛУЧШЕ ЭТОГО НЕ ДЕЛАТЬ"

– Как в таких ситуациях вести себя людям, которые оказались в заложниках?

– Я спросила у женщины, которая находилась в банке, уже после того, как было закончено данное мероприятие: как вы себя чувствуете? Она говорит: все нормально. – Вам нужна психологическая помощь, психологическая поддержка? У нас здесь есть психологи, которые могут с вами и сейчас здесь, и потом поработать. Она мне сказала: не надо ничего, я прекрасно понимаю, в какой ситуации я находилась. Нас к этому как банковских служащих готовят.

Конечно, такая подготовка есть у немногих людей. Поэтому тем, кто оказался в ситуации с заложниками, могу сказать, что ни в коем случае нельзя паниковать. Никогда нельзя паниковать. Паника порождает страх и вызывает неконтролируемые эмоции.

– Что такое не паниковать? Не плакать? Не просить террориста о чем-либо?

– У каждого человека это индивидуально. Невозможно дать один совет. Может быть, кто-то будет просто молчать. А может у кого-то тихонько слезы будут катиться, а разговаривать он будет спокойно. Все зависит от характера человека.

– Нужно выполнять все требования террористов? Или нужно пытаться оценить эту ситуацию и что-то предпринять?

– Если человек не подготовлен, он не сможет адекватно оценить ситуацию. Это первое. И второе. Он может вызвать еще большую волну неприятия у преступника. Поэтому на первоначальном этапе лучше выполнять требования.

– Можно пробудить какую-то человечность по отношению к заложникам? Насколько это сложно?

– Это со временем. Сначала вы ничего в нем не пробудите. Вы же о Стокгольмском синдроме?

– Да.

– Там был затяжной процесс переговоров, очень длительный. Это у каждого индивидуально, понимаете. Невозможно описать все ситуации. Невозможно предугадать все, что будет происходить, и невозможно разработать алгоритм всех действий, которые могут возникнуть. Может быть прописано 150 алгоритмов, но они не будут соответствовать тому, что происходит. Хотя будут очень похожи. Поэтому здесь, как в театре, есть место экспромту и нестандартным решениям.

– Не надо, как показывают в кино, хватать по возможности оружие и геройствовать?

– Если человек не знает, как геройствовать, лучше этого не делать.

– Какие выводы сделаны из всех этих историй? Возможно, какие-то дополнительные тренинги у вас появились. Вообще что-то планируете делать в этом направлении для профилактики?

– Безусловно. Сейчас работаем с нашими психологами и думаем, как это все улучшить для себя, для наших подразделений, в первую очередь, и соответственно с этими кризисными моментами. Есть у нас такой небольшой проектик, но пока не хочу о нем рассказывать, мы на стадии подготовки. Шеф Андрей Крищенко его полностью поддержал.

У нас в принципе так и антиконфликтные подразделения создавались. Благодаря тому, что он нас поддержал. Мы же поначалу были единственными в Украине, в городе Киеве. Год отработали одни. Все смотрели. Кто-то смотрел с нескрываемым скепсисом, кто-то – со скрываемым. Кто-то говорил: это действительно работает, но посмотрим еще. За нами наблюдало очень много наших иностранных коллег: и ОБСЕ, и Консультативная миссия Европейского Союза. И только через год было принято решение о том, что теперь подразделения полиции диалога будут работать по всей Украине.

"ТЯЖЕЛО ОТРАБАТЫВАТЬ НА АКЦИЯХ, КОГДА ТЕБЕ В ПРЯМОМ СМЫСЛЕ СЛОВА ПЛЮЮТ В ЛИЦО, ТЫ ВЫТИРАЕШЬСЯ И СТОИШЬ ДАЛЬШЕ СЛУШАЕШЬ"

– Сложно было создать, отобрать людей?

– Сложно было. Сначала были созданы группы так, как у нас сейчас в районах работают. У нас есть штатные подразделения. Три штатных подразделения уже на данный момент есть, создаем четвертое. И были просто группы полиции диалога, в которые мы привлекали людей. Это участковые, это ювенальная превенция, это оперативные сотрудники, которые работают с нами на мероприятиях. То есть те группы, которые у нас работают по районам, и когда собирается большое количество людей, когда идут масштабные акции, это привлеченные наши сотрудники, которые не занимаются этой работой непосредственно. У них есть свои прямые функциональные обязанности, они занимаются этой работой, плюс еще они отрабатывают с нами мероприятия. Такие группы существовали. Евровидение отработали эти группы в Киеве, еще не было штатных подразделений. И уже после этого – это получается у нас июль 2017 года, когда было создано штатное подразделение здесь, в главке, мы вышли на акции. Мы еще формировались, и те люди, которые к нам приходили, стажировались 3-4 месяца, а потом сразу в работу. Все шло с колес, быстро-быстро.

– Какие требования к тем, кто хочет у вас работать?

– В первую очередь, это должны быть люди, которые хотят заниматься этой работой. Без желания выдержать это все нереально. Это должны быть люди, которые обладают коммуникативными способностями. И, естественно, они должны быть стрессоустойчивыми. Тяжело отрабатывать на акциях, когда тебе в прямом смысле слова плюют в лицо, ты вытираешься и стоишь дальше слушаешь. Ты не можешь высказать свою точку зрения, сказать, что такие вещи не допустимы, оказать какое-то противодействие.

– Нахамить в ответ нельзя?

– Ни в коем случае. Мы прекрасно понимаем, что человек сейчас находится в состоянии агрессии, в состоянии развития конфликта. Мало ли. У каждого своя жизнь, у каждого свои проблемы. Главное – выдержать этот первый натиск. Выдержали – все. Дальше эта агрессия начинает спадать, и тогда уже есть смысл начинать вести диалог. Тому же самому учат и кризисных переговорщиков. Сначала мы включаем активное слушание, а потом уже все остальные моменты. Когда человек находится в возбужденном состоянии, невозможно донести ему какую-то мысль. Нужно, чтобы он немножко успокоился. Включается рациональное мышление – и тогда уже начинаем разговаривать.

– Бьют? Полиция диалога, конечно, звучит красиво, но можно ведь и по голове получить…

– В тех столкновениях, в которых мы оказывались, были ситуации, когда сами же митингующие нас вытаскивали. Они говорили: диалога не будет, выходите отсюда. Агрессии с физическим насилием пока, тьфу-тьфу-тьфу, не было. Были моменты, когда просто говорили: уходите, все, диалога не будет. То есть предупреждали сразу.

– Из 10 случаев в скольких вам удается договориться?

– Из 10 – наверное, в 9. На данный момент. Может возникнуть какой-то словесный конфликт. Но это не столкновение. Задача – минимизировать все массовые столкновения и силовые проявления. Просто минимизировать.

– Вас как-то готовят по-особенному к местным выборам, которые будут осенью?

– Мы поднимаем все, что связано с психологическими моментами, а также прорабатываем законодательство. Потому что к нам люди могут обратиться с любым вопросом.

– Например?

– Что написано в статье такой-то Конституции Украины? Люди могут спросить любой закон, любую статью. Конечно, все законодательство досконально знать нельзя, но им нужно уметь пользоваться. "Гугл" нам в помощь. Открываем и разбираем все эти моменты. А вообще, если мы готовимся к серьезным мероприятиям, есть определенные топовые даты, когда проходят большие масштабные мероприятия, то мы в первую очередь готовим еще и законодательство по этому поводу. Приведу пример. Марш защитников Украины. Мы должны знать те документы, которые регламентируют права участников боевых действий, как они получали эти статусы, какие у них наболевшие вопросы, что принято на законодательном уровне, что не принято. Делаем себе небольшие брошюрочки, выписываем туда все основные законы.

Или тот же закон Украины о Национальной полиции. Ну невозможно его знать наизусть. Невозможно. Главное – понимать основные положения. А потом – ты открываешь и читаешь.

Или, к примеру, наши народные депутаты, которые кричат: я все могу. С ними могут быть разные ситуации. Открываем закон о статусе народного депутата и читаем права, обязанности и этику народного депутата.

– Этику народного депутата?

– Да. То, что говорится об этике народного депутата, как они должны себя вести. Это тоже довольно интересно.

– И как реагируют депутаты? Соглашаются с вашей позицией и с тем, что написано?

– Мы же законодательство читаем. Мы же не позицию свою высказываем. Они просто потом не могут сопротивляться тому, что написано в законе.

– Какая категория участников митинга самая сложная в коммуникации?

– Так невозможно сказать. Ситуация может выйти из-под контроля в любой момент на любой акции, даже самой-самой мирной.

У нас сейчас на акции выходят чаще всего из-за строек – обманутые инвесторы. Люди вложили деньги и ничего не получили. С этими людьми реально тяжело работать.

Нет денег, нет квартиры, нет ничего. Как объяснить человеку, как нужно себя вести? Объясняем. По-разному. Мы уже несколько месяцев работаем с "Аркадой". Задача наша не только отрабатывать именно на акции, еще ж подготовка идет к мероприятию. Они озвучивают максимальный спектр вопросов, мы выясняем, почему они не решены. Звоним в КГГА, звоним в Кабинет Министров Украины, звоним в министерства и ведомства и говорим, что есть такая проблематика, знаете ли вы о ней? Люди хотят, чтобы к ним кто-то вышел, чтобы их кто-то услышал. Чтобы не просто приняли обращение, а чтобы проработали это обращение, насколько это возможно. Приходится поднимать большое количество документов и смотреть, кто прав, кто виноват, чтобы разобраться в ситуации. Ты же когда выходишь, тебе задают вопрос, должен информативно быть к этому подготовлен.

– А эти звонки вы делаете во время акций?

– Нет, в процессе подготовки к акции.

– Вы, уже когда к ним вышли, должны понимать, что скажете?

– Когда приходит заявка на акцию, мы уже начинаем: выясняем, откуда возникла проблематика, а что же получилось решить. По застройщикам работает много юристов, общаемся с ними. Потом доносим эту информацию тем, от кого зависит решение.

Раньше ничего такого не делалось. Сейчас мы не помогаем на 100%, но потихоньку эти вопросы начинают решаться. Уже хоть есть какой-то маленький результат.

– А как находите контакт с радикально настроенными людьми?

– Когда начали работать, первая у нас акция была – "АвтоЕвроСила". Мощнейшие акции были, мы с ними работали. Следующая – "Свобода". Потом… я даже уже не помню. У нас даже небольшой ролик был записан о том, что представители "Свободы" сказали, что давно нужно было создать такие подразделения, чтобы они работали на акциях.

"НАС ВСЕ ЗНАЛИ В ЛИЦО. БЫЛИ РАСКЛЕЕНЫ ЛИСТОВКИ ПО ВСЕМ БЛОКПОСТАМ И ТАМ НАПИСАНО, ЧТО ПРИ ПОИСКЕ РАССТРЕЛ НА МЕСТЕ"

– Вам никогда не хотелось расплакаться, вы же все-таки женщина…

– Хотелось. Но это были 2014, 2015, 2016 годы. А сейчас уже как-то… Хотя нет, были моменты. Нашему подразделению было три года, нас поздравляли. И нашим руководителем Крищенко было сказано настолько много теплых слов, что не выдержала. Расплакалась, когда была ответная речь. На что мне сказали: да, мать, ты, наверное, стареешь (улыбается. – авт.). Это была такая искренняя реакция на все то, что в течение этих трех лет делалось, на ту поддержку, понимание, которые мы ощущали.

– А в рабочих ситуациях?

– Нет, в работе нет. Может быть, в какой-то личной жизни, когда просто хочется побыть маленькой хрупкой женщиной, которую нужно пожалеть. Но не в работе.

– До приезда в Киев вы жили в Луганске?

– В Луганской области.

– Вам пришлось уехать, когда территории захватили?

– Да.

– Как-то общалась с сотрудницей налоговой, которой пришлось пережить первые дни в Донецке уже после того, как там появились боевики. Рассказывала, как прятала людей, как потом оттуда выбирались.

– С нами было еще сложнее. На налоговиков никто не обращал внимания. С нами было настолько сложно, потому что мы многих знали. Вплоть до того, что были даже розданы списки на блокпосты, кого с этой территории не выпускать. Поэтому выезжали, кто как мог.

– Вы в какой должности были?

– Замначальника горотдела-начальник штаба на тот момент я была. Третий человек, который знал, где закопано все оружие.

В горотдел они заходили уже тогда, когда там не было никого. Наши южные горотделы – это первые, которые были расположены возле российской границы. Это случилось в мае-июне. Но они заходили уже в пустые здания, личный состав оттуда убирали. Но тяжело было с выездом личного состава. Нас все знали в лицо. Были расклеены листовки по всем блокпостам и там написано, что при поимке расстрел на месте.

Когда я потом работала в зоне АТО, в моем кабинете газета была с нашими фотографиями и было расписано кто и что. И фотографии такие, как обычно на удостоверение делается. И потом, когда ко мне уже приходили руководители, в основном там были руководители городских подразделений, районных подразделений, руководители служб, то есть личности довольно-таки известные, все на тот момент несли службу на блокпостах либо выполняли какие-то серьезные задачи, я им эту сепаратистскую газетку показывала. Я говорю: заходим, узнаем себя, ставим автограф. Так эта газетка и уехала спрятанная.

– С вами в Киев?

– Да, здесь где-то. Надо еще вернуться как-то к этим документам. Все это – часть нашей истории. Вспомнила сейчас один интересный факт. В батальоне патрульной службы начальником кадров была женщина. Она такая вся именно женщина-женщина, у нее всегда маникюр, всегда креативные стрижки, элегантный костюм. И вдруг вывешивают ее фото в листовке на блокпосте. Написано: основная минометчица. Она приходит ко мне в слезах и говорит: это ужас какой-то, какая же я минометчица? Люди выезжали из Луганска и вывезли эти листовки. А там указано, что она уничтожила такое-то количество людей, при поимке расстрел на месте. Еще и не одна, их там 4 человека указано, якобы минометная группа.

Она никакого отношения не имела к минометам. Она даже не знала, что такое миномет, никогда не видела. Это была не ее работа. Но на той территории нужно было максимально дискредитировать этого человека.

– Чтобы ненавидели?

– Наверное, чтобы показать, что те, кто выезжал сюда, не просто здесь работают. Они уничтожают население. Пропаганда была своеобразная.

– Вы вспомнили, что у вас были какие-то серьезные ситуации, которые вам приходилось разруливать на Востоке. Можете какие-то примеры привести?

– Знаете, почему молчат представители Донецкой и Луганской областей, которые работают там сейчас? Потому что осталось очень много родственников. До сих пор существует угроза. Поэтому все молчат. Мои земляки, люди, с которыми я работала, это такие боевые ребята. Одна из недавних трагедий – гибель Сережи Губанова, командира батальона патрульной полиции особого назначения "Луганск-1". Мы много лет работали вместе. Мы с ним из одного города. Потом уже перед войной он уехал и работал в Луганске. Сейчас мы уже можем говорить об этом человеке, потому что его нет. Он занимался серьезными задачами в зоне боевого конфликта. Это было связано и с разведкой, и с противодиверсионной деятельностью, хотя он был просто сотрудником полиции.

Вы не представляете, какой это был человек, как он переживал за то, что происходит. Это была его боль. Я ему уже говорила: "Сережа, может быть, ты приедешь в Киев? Поверь мне, ты найдешь себя, я тебе помогу. Есть руководители, которые тебе помогут. Ты живешь войной. Это плохо. Нужно возвращаться в мирную жизнь. И где-то на каком-то этапе я понимала, что так оно и закончится. И та группа, которая с ним была, это все мои родные стахановчане. Они получили ранения различной степени тяжести. Но это все мои, с которыми мы отстаивали свои горотделы, с которыми выходили на эту территорию. Они были одни из первых. Они там были самые патриотичные, самые боевые. Никто о них нигде не писал. Никто у них не брал никаких интервью. Наверное, у кого-то, я помню, еще в те времена, но это все были закрытые лица, никаких упоминаний, никакой идентификации. Почему? Потому что такая специфика несения службы. Хотя это настолько настоящие живые герои, которые служат по сей день, выполняют очень серьезные задачи. Я в диком восторге от них. Они, наверное, были у меня, когда эта ситуация с захватом банка случилась, первыми комментаторами.

– Они гордились или ругали, что туда пошли?

– Они гордились. Они просто меня знают.

– Знают, на что способны?

– Да.

– Читала в одном из ваших комментариев, что сын вас ругал, потому что просил никуда не лезть.

– Да. Он мне такое постоянно говорит. Он говорит: в принципе, кого я прошу? С кем я вообще разговариваю? Ты хотя бы не в самую гущу событий. Ну можно где-то там не в самом эпицентре? А потом: это я о ком? Я говорю: вот уйду на пенсию, буду послушная, буду сидеть с внуками. Он такой: мам, ты о ком?

– Планируете домой когда-нибудь вернуться?

– Очень хочется, если честно. Наверное, все, кто здесь несет службу, кто здесь находится, сюда выехал, все хотят домой. Почему? Это психологический аспект. Я его могу объяснить таким образом, что нас вырвали из привычного образа жизни, нас заставили это сделать. Мы покинули дома не по доброй воле. Когда это делается по доброй воле – это твой осознанный выбор. А когда это делается вот так, как случилось, где-то подспудно ты все равно постоянно возвращаешься к этому.

На акциях я встречаю большое количество людей из наших регионов. Мнения самые разнообразные. Я встречаю людей, которые преподавали там, профессора. С ними настолько интересно общаться. Разные, совершенно разные люди. Мнения по поводу того, что если эти территория освободятся, вернутся или не вернутся туда люди, разнятся, но то, что где-то там в голове, мы туда хотим вернуться, просто хотя бы приехать, посмотреть. Не жить. Уже некоторые сказали, мы не будем там жить. Это тяжело. Но просто вернуться. Просто побыть там очень хочется.

– А есть уже ощущение дома здесь?

– Уже, наверное, да. Несмотря на то, что тяжело. Когда сын закончил вуз в Харькове, вернулся сюда ко мне, появилось ощущение дома.

– Были ситуации, когда приходилось переживать за подчиненных во время каких-то массовых мероприятий?

– У нас такие ситуации возникают довольно часто. Но памятны первые ситуации. Когда у нас был Рух новых сил Саакашвили, масштабные акции и когда случилась попытка захвата Октябрьского дворца. Было такое в 2017 году. Когда туда зашло около 40 человек. Бывшие бойцы батальона "Донбасс", которые жили в палаточном городке. В этот момент пришли люди, в зале уже находилось больше 800 человек, которые пришли на концерт оркестра Гленна Миллера, об этом мы не знали. Тут заходят в холл эти люди. Мы это увидели с Инной, это была тогда одна из наших молодых сотрудниц. Я говорю: "Инна, что-то здесь не то, побежали". Мы прибегаем туда. Стоят сотрудники главка и говорят: они не пускают полицию туда внутрь. Я говорю: хорошо, мы пошли. Мы же с Инной в гражданке, в жилетках. Мы пошли. Нас пустили. Я говорю: что происходит? Они отвечают: Мы просто зашли погреться. Я говорю: хорошо, погрелись, давайте будем выходить на улицу, там будем общаться.

В тот вечер там очень много иностранцев было. Мы говорим, что здесь будет концерт. Они говорят: никакого концерта не будет, здесь будет наш штаб. Я понимаю, что нужно начинать действовать, пока все подтянутся. Один из тех людей, который там был, успел сказать, что мы ждем команды со сцены. Я понимала, чем это чревато. С другой стороны, осознавала, что если смогу заходить к ним внутрь и выходить, то буду своим коллегам передавать какую-то информацию, чтобы мы каким-то образом начинали работать. Нужно было определиться, что делать с охраной Октябрьского. Принято было решение, что концерт будет, насколько это возможно, через запасной вход будем заводить и выводить людей, а здесь просто закроем. Закрыли полностью вход в зал со стороны основного холла.

И ввиду того, что мне нужно было бегать на улицу, общаться с нашими руководителями подразделений, определяться, что делать, и заходить туда внутрь, мне нужно было там оставить одну Инну. 23 года ей тогда было. Все в черной форме. Все кричат. Все на нее просто как звери смотрят. Я говорю: Инна, слушай меня внимательно. Смотри в глаза. На крики не реагируй. Они тебя пальцем не тронут. Главное, не показывай, что ты их боишься. Мне нужно тебя здесь оставить, пока они идут на контакт. Если ты отсюда уйдешь, они могут здесь вообще забаррикадироваться, у нас не будет никакой связи с тем, что здесь внутри. Мне нужно выйти туда и там определяться, что делать. Говорю: ты согласна? Она поворачивается и говорит: да. – Главное, не бойся. Просто не бойся. Мне настолько было некомфортно на душе, что она осталась там одна с ними. Думаю, ну мало ли, сейчас кого-то перемкнет, мало ли что в голове у этих людей. Это пока я бегала там, определялась, эти разговоры, переговоры, и я смотрю, что некоторые прямо с такой агрессией, чуть ли не вплоть до каких-то физических – за руку дернуть, еще что-то. А вторая половина начала за нее заступаться: отойдите, она полицейская, она молодая женщина, вы что на нее кричите? Успокаивайтесь, отходите. И у них уже между собой началось выяснение отношений.

– Чем все закончилось?

– Небольшое столкновение было, и ушли они… Но, тем не менее, концерт прошел. Были люди, которые паниковали, нам приходилось забирать, успокаивать и уводить. Этим тоже занималась Инна.

– Какая она молодец!

– Мне кажется, это было на каком-то драйве. Она понимала, что выхода у нее другого нет. Хотя другая могла бы, конечно, сказать: не буду здесь находиться, и все. А она: все буде хорошо. И осталась. Это наш первый опыт общения. Это мы так начинали работать. Осень 2017 года.

– Сразу так феерично начали.

– Было много разных фееричных моментов. То же самое столкновение с чернобыльцами, к примеру, когда они прорывались под Верховную Раду. Потом уже стоим, общаемся, там же депутат Береза с ними разговаривает. Они жалуются, что президент им не хочет помочь. Я говорю: ну хорошо, этот президент плохой, тот плохой, выбирать кого будем? – Давайте вас. – Давайте. А тут организуем избирательную кампанию. Все. Главное – кинуть триггер отвлечения. И началось. Дискуссия, веселье. Они потихонечку начинают отступать, мы потихонечку тоже начинаем за ними идти. Я перехожу в другую плоскость: ну пошли, программу напишем хотя бы. Пошло, пошло, пошло. Так что всякое бывало.

Татьяна Бодня, "Цензор.НЕТ",

Фото: Катерина Лащикова, для "Цензор.НЕТ"